Скакалочка.

[souhait]

Помню, в далекой такой предалекой молодости, которая фактически считается детством, жили мы на жарком юге. В станице, примыкавшей краевно к славному городу Краснодару.
Переезд наш был спонтанный и, как выяснилось много позже, крайне необдуманный.
Грянуло что-то страшное, чего я, в силу своих способностей, не помню.
Но в любом случае бодрое папино "С моим образованием работу найду везде" нагло пропархало перед носом моих родителей и улетело в никуда.
Потом потянулись одинаково-несчастные дни торговли на Анапском рынке.
Родители вставали в 5 утра, загружали в машину товар и меня - и ехали далеко-далеко. На точку.
Там мы располагались, а я помогал маме единственным доступным мне образом - старался не мешать. После начинался тягуче-жаркий однообразный день, когда даже я, едва ли улавливая тоску в материнских глазах, мысленно молился на покупателей. Ведь от каждой проданной вещи маме в карман шло... смешно и стыдно вспомнить - 5%.
Как мы жили тогда, и позже, выкарабкивались из этой трубы, дабы достичь того, что имеем, я помню. Хорошо, ярко. Вспоминаю с усмешкой прожженного циника. Мол, уж я-то много чего повидал.
Но на тот момент едва ли я осознавал всю плачевность нашей жизни. Поэтому я радостно тянул папу на море, ел любимое мягкое мороженое и играл с такими же точно детьми, которых не с кем было оставить дома.
И была через пару палаток от нас девчушка одна. Назовем для простоты ее Катенькой. Катенька была подвижна, улыбчива, светловолоса и... старше меня. А потому увереннее, цепче. Мама у Катеньки торговала игрушками. Среди которых покоились ярко-кислотные китайские скакалки. И в один прекрасный день, вооруживший такими скакалочками, Катенька подошла ко мне и позвала за палатки, прыгать.
Я, подвижный и взрывной, гроза мальчишек и любимец девчонок, думал не долго. Да и глаза у Катеньки такие... взрослые. Посмотришь - и не откажешь.
Вот прыгаем мы с ней в две скакалочки, крутим что-то особенное. И получается у нее.. а у меня нет.
А что важнее для мальчишки, чем отблеск признания и восхищения в девичьих глазах?
И я не боюсь, я знаю, что получится.
Прыжок, второй, третий, захлест...
Я упал быстро, не успев понять. Лишь тупая, но жгучая боль по всему лицу. И сразу ведь в слезы. И к папе бегу, не к маме. Знаю, что ей не до меня, всей своей детской интуицией понимаю, что натворил проблем.
Папа говорит, что все в порядке, успокаивает. Ссадинка лишь. А крови много - так оно такое бывает.
И я верю. К маме иду, слезы вытирая. Мол, упал я... с Катенькой прыгал, да упал.
А мама бледнее смерти, хватается за меня, в палатку тащит, кричит что-то.
А мне ведь не больно. Ведь папа сказал, что все хорошо. И я не боюсь. Шепчу лишь: "В порядке... в порядке. Ссадинка".
Чего уж там у мамы замкнуло, не знаю. Да только сунула она мне под нос зеркало.
Помню его - это отражение. До дрожи ясно помню. Бледное перепачканное детское личико, огромные, слишком ясные от слез глаза. И губы...
Кто додумался оставить в центре города-курорта точащий краем вверх лом, и как его судить - я уж не знаю.
Лишиться я мог чего угодно, решал лишь угол падения. А там - на выбор: глаза, щеки, жизни...
В тот день, тащимый мамой за руку через весь город в районную поликлинику, я впервые узнал Страх.
Собственное отражение, непривычное, рваное, оно раз за разом вставало перед глазами, рождая в теле первобытную животную дрожь, дрожь существа, испугавшегося за собственную жизнь.
Потом больничная палата, операционный стол, местный наркоз.
Мне никогда не было так страшно. Ни до, ни после. И мама, испуганная, не меньше заплаканная, чем я, в дверях палаты: "Все хорошо, маленький. Будет совсем не больно".
Уже не веря, но упрямо собирая в кулак все свое мужество, с совсем уже недетской решимостью в глазах, усилием воли на грани собственного сознания, я пытался унять крупную дрожь коленей. Не закрывая глаз смотрел в лица склонившихся надо мной врачей. Ощущая лишь холодную, нереальную сталь иглы на собственных губах.
Я пережил это. Казавшийся бесконечным месяц в швах, зеленке, каких-то нелепых мазях.
Научился, не стыдясь уродства, смотреть в глаза друзьям и гордо рассказывать о том, как терпел, как не боялся...
Едва ли кто заметит тонкий шрам на губе, едва ли уловит асимметричный рисунок.
А иногда он зудит... словно тонкие нитки все еще там. И бередит воспоминания... живые, цветные, отзывающиеся жжением в глазах и морозом по коже.
С тех пор я не боюсь боли. Любой, кроме одной. Боли на лице.
Она всегда выбивает меня из колеи.